|
|
--
Зачем ты дала?
Я осекся. Потом кричал. Зачем она!..
Надя стала меня успокаивать.
-- Положи свое сердце на алтарь, -- кричал я.
-- Мартин!
-- Зачем мне это конституция, когда он тебя трахал!?
-- Ничего не было, Мартин!
Надежда обхватила меня обеими руками. Рядом со мной
лежал еще один больной после несложной операции - под морфином - в шеоле. Так
он в один момент подскочил с кровати и уже на выходе испуганно прошептал:
-- Я позову сестру.
Я же вдогонку ему крикнул:
-- Да-да. Зови. Её зовут Исида. у неё исключительно
горячая пизда.
Надя же всё квохтала на до мной.
-- Мартин, ну не надо... Что с тобой? Миленький!
-- Зачем ты?..
Она никогда мне так и не признается, что у не было с
Глебом.
-- Март, перестань! Я люблю тебя!
Punktum.
Она целовала меня. Она ласкала меня.
Она забралась на меня.
Я. Она.
Я чувствовал её тело, горячее дыхание. Она сама сняла с
себя плавочки, схватила в руки мой член и быстро заработала.
-- Вставай, кланяйся. Тебя ждут люди. Ну же.
Мое холодное больничное ложе наполняется бурей
аплодисментов. Я сорвал... Благословение получено. Со всех сторон слышаться
крики восторгов, летят цветы, летят воздушные поцелуи. Власть над массами
опьяняет. Прошу Вас всех в мою гавань! Поздравления. Эмоции на пределе. Слезы
радости. Я знаю -- это мой час, мой миг, мое мгновение. Внимание толпы волнует.
Рукоплескали стоя, вызывали на сцену снова и снова. Наконец всё кончилось. Зал
затих. Аплодисменты растворились в воздухе, восхищенные лица исчезли. Я остался
один, один в пустом помещении. Сцена. Огромный, пустой, до эхо пустой зал, как
душа у Глеба. Куда все исчезли? Мои эмоции испарились. Что-то забрали у меня
эти аплодисменты, эти люди, этот зал. Мной что-то было отдано, было отдано то,
чего уже никогда не будет, никогда не вернется. Я почувствовал себя несчастным
и одиноким. Было такое ощущение будто меня обокрали, отняли что-то у меня. И
оставили меня в опустевшем зале, в опустевшей душе Глеба Всякого, с пустыми
мыслями.
Я кончил. Надежда сидела на мне сверху, она двигалась,
закатив глаза, закусив нижнюю губу. Несколько крупных вздохов, яркий выдох и
она упала на меня грудью.
Надя лежала на моем плече, полураздетая, взволнованная,
улыбалась. Зачем она улыбается? Наденька! Моя Наденька! Глеб Всякий теперь
живет в моей Наденьке. Пускай. Ведь он же мой друг. Мне захотелось спеть
Интернационал. Но я сказал:
-- Наденька, я люблю тебя.
Она прикоснулась указательным пальцем к моим губам,
приблизилась к моему лицу и на полном серьезе, без каких-либо улыбок сказала:
-- Я тебя тоже люблю.
Передо мною сидела полураздетая, обесцвеченная
Неизвестная Крамского.
Потом был долгий меланхоличный поцелуй.
Потом зашел мой сосед по палате с дежурной медсестрой.
Они застали нас врасплох. Вот смеху-то было. Они долго
нам аплодировали.
Щекотливая ситуация.
Аминь.
ИСТОРИЯ пятая: полигамная, с набором
"макарон",
"Пуритане всех стран обламайтесь!"
О ДЖОНЕ, КАК НЕЗАУРЯДНОЙ ЛИЧНОСТИ.
О ТОМ, КАК МАРТИН И ДЖОН ХОДИЛИ В ГОСТИ.
22 апреля 1996. г. Кемерово.
Больное воображение ногам покоя не дает.
Шершавое детство голодраненного:
братовы вещи - судьба - донашивать.
Нашими ручками в смысле салюта
лютые мыслишки таскали боги.
Дороги мне воспоминания! Дозиметр.
Синее детство, как школьная форма.
Норма фантазии - корм: суп - название...
Брат не выжил, уехал в Амэрику.
Лирика. Фактика голдраники.
Это неважно и на фиг не нужно.
Значит что? Бруно и Паганини, Цвейга и Маяковского,
Даля и Башлачева в ад за самый большой грех. А бестолковую бабушку, которая
вечно кланяется за милостию божею, исповедуется, в Эдем. О, святая простота! А
прощать-то получается, что бабушке и нечего. Ничегошеньки она не сделала - ни
плохого, ни хорошего. Petenti veniam dabo.
Я не имею ничего против пожилой женщины. Образно. Жалко
мне просто Глеба, хотя если так разбираться -- он и не самоубийца. Он
просто-напросто искатель, экспериментатор. А богобоязнь - не спутница
искусства. Глеб был художник, самый настоящий. У меня осталось несколько его
работ. Многие говорят, что это мазня. Но мне кажется это искусством высшего
порядка. Может быть только Крамской лучше Всякого писал. Так это когда было! А
самая известная картина Всякого "Растяжка". Все в общаге о ней знают.
На досуге я пишу конституцию.
Господи! невыносимо воняет!
-- Это ты Джон. Я сразу тебя узнал, -- сказал я, -- У
меня есть предложение к мировой общественности: дабы медицина шагнула вперед
необходимо провести одно очень важное исследование. Нужно тебя... Нужно тебе
сделать вивисекцию. Красивое слово?
Джон с подозрением:
-- И что это такое?
-- Вскрытие живого организма с научной целью. Нужно, в
конце концов, определить, почему же субъекта органического мира по имени Джон
регулярно пучит. Наука должна знать ответ на этот вопрос. Тебе непременно нужно
написать свою теорию пука.
Джон от души смеялся. Он знал, что я всю эту речь
выучил наизусть.
-- Я просто молоко пью, -- не мог он остановится от
смеха.
-- Какого черта, ты тогда пьешь молоко? Если пользы от
этого не на грош, одна только вонь.
-- Ну, одевайся побыстрей, -- торопил меня Джон.
Нагадил и смеется. Удивительно! получать удовольствие
от того, что другим мерзко и противно, испускать газы не стесняясь никого. Джон
даже моей Наденьки не стеснялся, пердел, а она от стыда не знала куда спрятать
глаза. Ненавижу его за это! Ему совершенно безразлично то, что кто-то находится
рядом: знакомые, незнакомые! Он без последующих угнетений совести лепит свои
зеленые козульки на оконные занавески. Они там сохнут, а по ночам громко падают
на голый пол, пугая меня и мышей. Джон никогда не мыл ног. Промеж пальцев у
него был какой-то безобразный грибок. Джон постригал ногти только тогда, когда
его стопы уже не входили в ботинки. Зато когда он занимался педикюром (если
можно это так назвать) в все стороны по комнате разлетались его корявые
наросты, коптюры. Меня это слишком волновало: не сказать, чтобы я был очень
аккуратен и брезглив, но его понятия о порядке и порядочности, его
патологическая неряшливость выводили меня из себя. Когда я выходил из себя, я
много ругался (Глеб Всякий научил меня превосходному мату), губил свои нервные
клетки, но позже смирился. Побежденный его наплевательством входил иногда в
состояние атараксии и даже плевал на пол, что ранее, до того как я стал жить в
одной комнате с Джоном, за мной не замечалось. Иногда Джон мог пукнуть в
кулачок, а потом поднести его к самому лицу любого первого попавшегося пусть
даже малознакомого человека и вежливо сказать, приоткрывая ладонь:
"Посмотри, что у меня есть." За такие шутки он бывал часто бит.
Наиболее серьезно его лупил Глеб (царство ему небесное). Der liebe Gott hat eine Fehler gemacht, dass Dchon
geschaffen hat. Джон похож на "мягкий
знак"
Мы живем теперь в комнате с Джоном. После смерти Глеба
его ко мне подселили, никто не захотел ко мне переезжать. Уж очень нечистая у
меня репутация. Но мы и не переживаем. Меньше народа -- больше кислорода.
Еще я вспомнил один замечательный прикол произошедший с
Джоном...
-- Ну, одевайся быстрей! -- забубнил заждавшийся Джон,
-- я жду тебя внизу.
-- Хорошо, -- улыбался я, и в моей голове зрело
воспоминание, самое неожиданное, самое непредсказуемое.
-- Чё ты смеешься? Хорошенькие делишки -- надо идти, а
он смеется, -- Джон вышел. Я все-таки восстановил в памяти то замечательное
событие.
Бандитский Анжеро-Судженск. Рядовая дискотека, которых
тысячи. Светомузыка. Бегущие огни. Бегающие взад-вперед пьяные студенты и
курсанты. Прыгающие под музыку диско совсем еще молодые девчонки, ожидающие от
этого вечера чего-то большего, чем танцев. Мы взрослые пацаны, которым уже по
пятнадцать, шестнадцать лет, стоим где-то позади танцующих, стреляем по
хорошеньким ножкам голодными глазами. Мы еще не умеем как пятый курс быстро
закадрить пару-тройку девчонок, свалить на блат-хату на бутылочку Портвейна,
весь вечер смеяться о пустяках, а потом, как само собой разумеющееся выключить
весь свет и целовать грудь первой попавшейся гостьи. Мы еще только познаем азы
вольной жизни. Мы на самом деле больше грешим онанизмом, не хотим признаваться
в этом. Вдруг Джон пошел. Я подумал, что он переборол в себе страх -- идет
приглашать на танец. Но он только больше углубился в темноту к одиноким парам
танцующим под плачущую девушку у которой проблемы с дикцией. Я изредка бросаю
беглый взгляд в дальний угол и пытаюсь понять, каковы же намерения Джона. Не
видно, что бы он курил. Возле него все больше и больше парочек, которые ищут
уединения. Джон им по-американски улыбается во все зубы, танцующие недоумевают.
Я подхожу у Джону поближе, он пыжится, крехтит... Потом успокоение посещает его
лицо. Он извиняется перед парочкой, которая удивлялась ему более всего, трясет
широкой штаниной своих давно неглаженных брюк. Оттуда, на глазах у многих
очумевших от такого непозволимого хамства, вываливается огромный -- Entendons
nous - котяк, крепкий кусок говна. Это был самый умопомрачительный номер
сезона. Такое придумать невозможно. Народ стал разбегаться от котяка в самые
разные стороны, как будто это кусок радиоактивного топлива. Это был анекдот
года. Это -- Джон!
Сегодня мы с Джоном собрались в гости на ужин к
девушкам из художественного училища. Нас пригласили. Наверное, Джона пригласили
лишь из приличия, потому что не мог же я пойти в гости один. Они для меня, что
называется -- Wesen. Там можно досыта поесть, приятно провести время, а
возможно и напиться в стельку пьяным. Наденьке я конечно же ничего не сказал и
вышел из общежития инкогнито.
Джон дождался меня на улице, замерз, матерился и пердел
от переживаний.
-- Нервные клетки не восстанавливаются, Джон, -- сказал
я нордически.
-- Я уже хотел один идти, -- сказал он экспрессивно.
-- Побоялся?
Джон не ответил на мой вопрос и мы двинулись по
тротуару вдоль общежития. Я с опаской поглядывал на окна, как бы не оказалось
где-нибудь, у кого-либо в гостях Наденьки. Бог миловал. Мы свернули чуть
раньше, перед проспектом Химиков, на Медицинскую академию, чтобы не проходить
под окнами её дома.
Мы шли по Бульвару строителей в полную ногу. Я строил
планы по поводу наших возможных полезностей и приятностей.
-- Как ты думаешь, Март, -- нервно грыз ногти Джон, --
Там будет, что употребить во внутрь горячительного? Виски, водка... Я ужасно
боюсь. Если я буду трезвый, то буду только сидеть и молчать с кислой рожой. Я
без допинга не могу. Может купим свое пойло?
-- Давай.
-- Только у меня денег нет. Я тебе сразу же говорил.
Я достал из кармана потрепанную десятку. И мы сменили
курс. К ларьку.
Джон радостно запрыгал вокруг меня.
-- Правильно, Март. А то чё бы мы пришли пустые. Так
придем и уже званные гости с подарочком маленьким. Спирту возьмем, Март?
-- Вина.
-- Так вино, Март, оно даже по мозгам не ударит на
такую толпу.
-- Ударит.
-- Да чего я не люблю ходить с тобой в гости, Март. Ты
такой... Всегда сам себе на уме.
Я остановился.
-- Не. Ну ты подумай, Джон. Мы приходим, порядочные
пацаны... Достаем из-за пазухи литр спирта. Глупо.
-- Девчонки тоже спирт пьют.
-- Это уже потом, когда ничего нет. А сначала надо
порядочного хорошего вина. Портвейна, например.
Джон засмеялся.
-- Эту барматуху ты называешь хорошим вином?
-- У нас нет другого выбора, Джон. Вот поэтому-то я и
пишу новую конституцию. Ты же со мной не пишешь новой конституции. Вот нам и
приходится пить всякую гадость.
Джон не стал со мной вступать далее в спор. Он знал,
что меня уже не убедить, тем более, что речь зашла о моей новой конституции.
Дальше мы шли к ларьку. Джон действительно ужасно
боится женщин, комплексует. Он очень долго привыкал к присутствию в нашей
компании моей Наденьки. Потом привык, рассказывал ей анекдоты и бессовестно
пускал шептунов. Ему всегда требуется осмотреться, приспособиться. И только
пьяный он смелеет. Рассказывают даже такую историю, что однажды он уломал-таки
одну нетрезвую простушку, раздел, положил её на лавочку, а потом побежал звать
Глеба Всякого, чтобы тот его научил куда и что всовывать. Но об этом Джон
вспоминать не любит. Не сложилось, потому что Глеб на собственном примере
показал, куда и что вставить. А Джон только стоял, смотрел, обливался слюной.
Простушке же нравилось, что за всем процессом наблюдают со стороны. Так первый
раз Джон присутствовал при акте любви.
Я с Джоном первый раз иду по девушкам.
Мы взяли вина. Пришли на место. Я нашел нужную обитую
железом дверь под номером 115 и замысловато настучал-наиграл пальчиками ведомый
немногим ритм. В комнате засуетились, забегали. Дверь тяжело отворилась.
Nonplus ultra. Что с девушками делает мини-юбка и
полупрозрачная кофточка-паутинка! О, черт! Насколько ноги способны будить
страсть! Казалось бы, простая штука: ноги -- для того, чтобы ходить. Ан, нет.
Парни готовы сломя голову рушить все препятствия, исполнять все капризы только
для того, чтобы раз прикоснуться к этим ногам. Вхожу в противоречия с Пушкиным,
в России стало больше стройных, женских ног.
-- Входите, мальчики, -- мягко сказала она. Её
прекрасные губки! Они похожи на персик! Я люблю спелые персики и Джон, видимо,
тоже любит. Он шагнул через порог первым, наверное, переволновался. Он
повернулся ко мне, его глаза забегали. Я понимал, что сейчас он сдерживает газы
в своем разговорчивом кишечнике.
-- Ну, входите, входите! Тебя, кажется, зовут Март?
-- Правильно.
-- Разувайтесь.
Я вошел. Мы разулись.
-- О, привет!
-- Привет, девчонки!
Странно, но Джон не совсем растерялся, достал из-за
пазухи бутылку вина и громогласно сказал:
-- Ну, где же вы девчонки? Берите член в ручонки.
Девчонкам эта далеко не новая шутка понравилась, они
громко рассмеялись.
-- Привет-привет!
-- Привет! Не обращайте внимания... утюг... Лена еще не
догладила. Марина, кипит у тебя. Раздевайтесь скорей. Вот сюда можно. Ага.
Вешай, вешай.
Хорошенький персик заслонила своей объемной грудью,
величиной в два средних арбуза, заводила по имени Вика. Она сразу начала мне
мешать жить.
-- Чем ты сейчас занимаешься, Мартик?
Я не люблю, когда меня называют Мартиком. Я не поднимая
глаз, сказал:
-- Разреши я пройду, Вика. Зачем на пороге стоять.
Она меня пропустила и вдогонку поинтересовалась:
-- Над чем сейчас работаешь, Мартик?
-- Пишу конституцию.
Девчонки во весь голос рассмеялись. Громче всех Вика.
-- Я на самом деле пишу конституцию.
-- Уморил, Мартик, -- взяла меня под руку Вика.
Начало было безнадежно испорчено.
В разговор вступил Джон:
-- У вас уютненько, девчонки. Не то что у нас.
Да и правда, у нас повсюду валяются Джоновские каптюры,
у нас по ночам со шторы опадают козюльки. Это отчетливо слышно, когда в тишине
ночью думаешь о насущном.
-- Мы ремонт только недавно сделали, -- поддержала
Джона Вика.
-- Сейчас приду, -- отцепил я от себя Вику. Прилипла
же, зараза! Черти чё поди о себе возомнила. Думает, что она безумно хороша.
Рыжих, толстых, с арбузными титьками с самого детства не люблю. Я мочился в
чистый унитаз. Какая прелесть иметь дома чистый унитаз. Джон этого не понимает.
От нашего унитаза благоухает уже в коридоре. Я не хотел в туалет по большому,
но всё равно сел посидеть на чистом свеженьком унитазе. До меня дошло -- я
скучаю по чистоте и уюте.
-- Это кто тама засел? -- послышался из-за двери голос
Вики. Мне нужно морковочку помыть.
Засунь себе эту моркочку знаешь куда?.. Я встал с
унитаза, застегнул джинсы, открыл дверь. Она беспричинно улыбалась.
-- Ой, откуда это такого красивого дяденьку к нам
занесло?
Я на полном серьезе ответил:
-- Остроумно.
Вика -- это ходячая прагматика. Ни капельки
воображения. Земное существо. Она всюду старалась засунуть свои два арбуза.
Понятия о полете фантазии смутны и туманны. Ecce femina, mon homo -- явный
представитель данной категории. Я разбираюсь в женщинах. Чую их носом. Хотя
конечно же любая женщина -- это прежде всего загадка. Непредсказуемость - их
главный козырь. В общем, Сократ был прав. Может мне тоже мальчиков полюбить?
Из магазина пришла Марина. Прелесть. Персик. Я тебя
почти уже люблю. Как повторял классика Глеб Всякий (царство ему небесное!):
"Женщина бывает или прелесть, какая глупенькая! или ужас, какая дура!"
Вот Марина точно -- прелесть какая глупенькая. Я думаю, что Глеб, будь он с
нами, запал бы именно на нее.
-- Мальчики, помогите немного, -- расцвел в улыбке
персик.
Джон как поджаренный соскочил с места и тут же разбил
тарелку. Девочки засмеялись с видом, что всё в порядке - к счастью. Джон не
оценил счастья и разбил еще одну тарелку. Пукнул от расстройства и сел на
диван. Я решил поязвить над Джоном.
-- Экой ты, право, не ловкой, батенька!
К нему подошла Марина, присела перед ним на корточки.
Джон точно никогда на свете не видел близко таких обалденных ног.
-- У вас такие странные имена, мальчики. Тебя мама
назвала Джоном?
Я не выдержал и вклеился:
-- Я его назвал Джоном.
Марина не отреагировала.
-- Правда, я. Это кличка, прозвище.
Она не долго думая, не глядя на меня, спросила:
-- А Мартин -- тоже кличка?
-- Нет. Мартин -- фамилия.
-- А имя?
-- У меня нет имени.
-- Странно.
Все бегали. Сидели только я, Джон и Марина.
Вика остановилась передо мной.
-- Чё сидишь? Помогай.
Я пошел помогать. Мне доверили расставлять тарелки и
раскладывать ложки. А Марина тем временем любезничала с Джоном. Она
кокетничала, смеялась, а Джон разговорился. Куда подевался его страх перед
женским полом?
-- Садимся, ну, -- скомандовала Вика. И все сели. Я
разглядел Вику. Пренебрежение к каким-либо вкусам в одежде, ей не помогла бы
никакая косметика. Природа непобедима. Гром-баба, которая коня на скаку
остановит, из горящей избы вытащит кучу хлама. Я заподозрил, что она даже
является старостой этажа в общежитии. Мои подозрения в последствии
подтвердились.
-- Ну, садись, -- толкала она меня к столу.
Это её занудное, противное, бурое "ну",
подобно лишаю на губах, которого стараются не замечать. Вика похожа на букву
"Н". Так же крепко стоит на ногах, также уверенна в себе, хотя без
какой-либо захудалой гласной она ничего не значит. Вика -- это буква запрета,
буква закона, буква без которой я хочу обойтись в своей конституции.
Вика взяла и посадила меня рядом с собой, отгородив
меня от Марины, которая села по левую руку от Вики. Я растерялся.
-- Ну, чё ты? Открывай вино, -- хлопнула она меня по
плечу и обратилась к Джону, -- Наливай спиртяги, Джон.
Джон зря переживал -- спирт у девчонок был. Куда сейчас
без спирта?
Джон стал разливать разведенный теплый спирт. Я
попытался открыть вино, но Вика выхватила у меня бутылка, сказала:
-- Какой ты медленный!
Она шустро открыла флакон. Мне стало мерзко. Мне захотелось
встать и сокрушить на голову Вики бутылку с этим паленым вином. Я бы крикнул
потом: победа! Виктория! Сказал бы: укрой нас, Исида, от этого бренного мира.
Меня и Марину. Укрой. Я буду любить её больше жизни! Я буду любить её, как
никто никогда не любил! Это женщина -- моя мечта! Мы будем лежать с ней вдвоем
под одеялом и музицировать. Это будет музыка чувств. Мы будем лежать с ней
валетом и целовать друг друга долго-долго... Я хочу, чтобы её ноги сжимали мои
щеки. Пусть даже она будет неделю не мыта. Я буду целовать её.
-- У всех налито? -- полностью заполнила собой
атмосферу посиделки Вика. Она всё портит. Откуда этот бес на мою голову?
-- За знакомство! -- произнесла Вика и замахнула без
закуски полстакана спирта. У меня так дедушка водку пил, запрокидывал и все за
один глоток вливалось в его желудок. Это у мужчин-то считается верхом
мастерства. А Вика?! Красиво, слов нету.
-- Между первой и второй, перерывчик небольшой, --
громко сказала Виктория.
Потом она принялась декламировать нелепые, прозаичные
тосты и мы всей компанией без малейших пауз поглощали теплый спирт. Девушки и
глядеть не хотели на принесенное нами вино, пили спирт, как заправские батраки.
Вика -- как сапожник. Буква "Н" заполнила собой всё пространство
комнаты в 18 квадратных метров. А все гости и хозяева находились где-то ниже
среднего в области промежности. Благоухала сегодня Вика. Джон от таких
спринтерских темпов соловел на глазах, уже обнимал Марину и голосил тосты.
Администратор сегодняшнего праздника Вика не отпускала меня ни на секунду. Но
мы всё же изредка встречались взглядами с Мариной. Я звал её к себе всем
сердцем. Раздевал глазами. Алкал и жаждал. Но в поле моего зрения вырастало
побитое оспой личико Вики. Она открывала свой горластый рот и внедрялась в мои
фантазии.
-- Подай мне вон того салату, -- говорила она с полным
ртом. Я ей подавал.
-- А почему у нас румки пустые? Наливай, Март, -- не
унималась она.
-- Это не румки. Это стаканы, -- поправлял я её.
Вика хотела ввязаться со мной в спор:
-- Нет. Это румки.
-- Пусть будут румки, -- согласился я и разлил по
стаканам новые порции горячительного.
Я терпения не терял, пил, закусывал. Видимо, плохо
закусывал, или много пил. Вдруг Вика захотелось танцевать. Вика закричала во
всё горло:
-- Всем танцавать!
И все стали танцевать. Я хотел пригласить на танец
Марину. Но Вика крикнула:
-- Белый танец! - и толкнула меня своим объемным задом,
приперла меня к стене двумя арбузами. Потом еще более сильнее боднула сим
орудием убийства. Дожевала недожаренный шницель и выговорилась:
-- Потанцуем.
Я держал её за слоенную талию и идиотски улыбался.
Между нами entre nous -
я попал в цепкие объятия. Такое ощущение, что мраморная
богиня сжимала меня в своих руках. Я чувствовал, что её мошна висела между
нами. Виктория уже знает всё наперед. Виктория -- это само здравомыслие, это
рациональность, это здравый смысл.
-- У нас хорошо получается танцевать? -- поиграв
глазами спросила она.
-- Ты превосходно танцуешь, -- преувеличил я.
-- О, вы мне льстите! -- Виктория беззаботно хохотала.
-- Ничуть.
Я видел, как танцует пьяный Джон с подвыпившей Мариной.
Я видел, как она беззаботно смеялась, ни капельки не смущаясь. Я видел, как он
положил ей свои руки на ее оттопыренный задок. Козёл! Наконец, я вижу опять
перед своим носом жеребячью мордашку с голупыми глазами. Она хохочет. Потом
зондирует:
-- У тебя есть девчонка?
-- У меня много девчонок.
-- Это поправимо, -- успокоила меня она.
Я не выдержал и бросил её посреди танца. Налил себе
стакан спирта и выпил его мелкими глотками. Везло же моему дедушке, что разом
мог выпить целый стакан.
Ко мне подбежала Вика, сунула мне в рот соленый огурец
и спросила:
-- Почему один?
-- Больно мне, Вика. Я проиграл. Хотя редко
проигрываю... Ты очень хорошая девчонка, Вика, но люблю я другую...
-- Она отвечает тебе взаимностью?
-- Увы и ах, Вика.
И меня вырвало. Меня рвало еще долго. Виктория утащила
меня в туалет к чистому на зависть унитазу. Марина с пренебрежением посмотрела
на это. А Вика за меня заступилась:
-- Бывает.
Бывает хуже, но реже. Я немного отошел. Сидел смотрел
-- на другом конце стола, как на противоположном полюсе Джон веселил
простодушных девчонок. Среди порывов смеха я изредка ловил на себе взгляд
желанной -- взгляд серьезный, взгляд осуждения, непонимания. Я выглядел жалким.
На моем плече прилегла одухотворенная Виктория. Потом неожиданно все закричали
"горько!" и Джон стал долго в засос целовать прекрасные губы Марины.
Персик съели. Остались только два арбуза.
-- Раз! Два! Три! Че-тыре! Пять! Шесть! Семь! Десять!..
Восемнадцать!.. Двадцать два! Браво! Джон и Марина!
Я сам для себя заметил и произнес в слух:
-- Чисто амэриканская свадьба!
Виктория приблизилась ко мне еще ближе.
-- Скажи, Март. Правда они замечательная пара?
Я равнодушно ответил:
-- Да.
Закрыл глаза и увидел Наденьку. Мою добрую Наденьку.
Позади неё стояла Исида и выбивала пыль из своего покрывала. Зачем мне всё это?
Виктория прикоснулась рукой к моему члену.
-- Ну. Мультичек ты маленький! Ты чё такой гаденыш?
Ну... -- ей казалось, что она кокетничает, -- Я тебе нравлюсь? Мультиче-е-ек?
Скажи.
В ответ я выпил полстакана спирта.
-- Ути-пути! сморщился как... маленький! Закуси, а то
опять пойдешь разговаривать с нашим белым другом.
Я выпил еще полстакана спирта. Потом еще.
Марина смотрела на меня уже с отвращением. Я был
мертвецки пьян. Prudenter было бы идти, чтобы не творить чудес в гостях. Что я
и сделал. Я по-английски prudenter вышел из комнаты в коридор, уронив стул,
потом вешалку со всей верхней одеждой. Пошел на улицу, опрокинул переполненную
урну, и стал посреди проспекта Ленина справлять маленькую нужду. Дьявол вынудил
меня напиться. Меня неожиданно кто-то поддержал сзади.
-- Мультичек... Мой маленький... Можно я погляжу на
твою пиписку?
Я сказал:
-- Можно.
Она недолго меня осматривала, потом засунула все моё
богатство в ширинку, застегнула...
-- Больно. Елки-палки...
Она защемила мне волосок.
-- Больно... Дура! -- зашипел я.
Она погладила меня по голове и сказала:
-- Прости.
Я сказал:
-- Прощаю. Нам нужно с тобой еще что-нибудь выпить?
Она сказала:
-- Мне достаточно.
Я сказал:
-- А мне мало.
И пошли за спиртным... Провалы в памяти.
Пуля в полголоса... в голову, а штык мимо сердца.
Я читал ей стихи. Я всем своим любимым женщинам читаю
стихи. И Виктории тоже читал.
Omne nimium vektitur in vicium.
Оставьте в покое прах Паганини!
-- Какое знамение ты дать можешь нам, что властен так
поступать?
-- Разрушьте дом этот, и Я в три дня воздвигну его.
-- В 46 лет был построен храм этот, а ты в три дня воздвигнешь
его.
Я очухался от бессознательного, открыл глаза на
забрызганный чернилами потолок, силы покинули меня. Во рту пробежал табун
кошек. Я стал восстанавливать в памяти произошедшее. Последние события, в том
числе возвращение домой, вероятно, потеряли значимость для моего сознания. В
памяти остались короткие фрагменты. Я повернулся на бок...
-- О, бог мой! Ты кто?
Она занимала более половины моей кровати.
-- Ну, ладно. Мультичек, прекрати!
-- Ёлки-палки! Какой мультичек?
-- Ну, Мартин, ты что?
Я поднялся. Голова кругом. Во рту ужас. Перед глазами
тоже.
-- Ты какого хрена тут валяешься? Голая? Ты еще и
голая? Ни фига себе!
-- Ну, Март, ну не суетись...
-- Поди прочь.
-- Как не стыдно. После того, что сегодня произошло, ты
обязан на мне жениться, -- сказала она, немного приподняла свои большие груди,
покрасовалась и сделала губки бантиком.
-- Тебя как зовут? - на полном серьезе спросил я.
-- Виктория.
-- Победа.
Я потерял ход мыслей. Что-то во мне сломалось. Как
будто от меня оторвали половину. Умер Глеб. Зачем он умер? Почему?
Глеб живет теперь в Наденьке, мой лучший друг живет в
моей любимой женщине. Я, как ни странно, подумал о счастье. Счастье -- это
когда у тебя есть Глеб и Наденька. Она ко мне зайдет, увидит, что у меня тут
происходит.
Я собрался с мыслями.
-- Что вчера было?
-- Ну, Март!
-- Я спрашиваю, что вчера было?
-- Вечеринка.
-- Знаю. Дальше.
-- Ну, Март!
Она лежала передо мной. Эта победительница лежала
передо мной. Чумная, грязная, неподъемная...
-- Ты хочешь сказать, что я тут с тобой... тут с тобой
совокуплялся? -- неуверенно спросил я.
-- Слова-то какие подбираешь? Совокуплялся. Ты меня
трахал вчера и всё.
-- И всё?
-- И всё. Один раз.
-- Один раз? И всё?
-- Один раз и всё.
-- А тебе мало?
-- Мне достаточно.
-- Иди домой.
-- После того, что вчера произошло...
Она не договорила. Я схватил подушку и стал колотить её
Викторию. Перья разлетались по комнате. Я утих. Она подошла и со всего маху
двинула
мне под дых. Я упал.
Она обнаженная спокойно прошлась по комнате и сказала:
-- А вчера ты мне стихи свои читал.
Я немного отдышался:
-- Я не пишу стихов. Сколько времени?
-- День.
-- О, господи! Что я еще делал?
-- Сапоги мне снимал. Ко мне еще никто так внимателен
не был.
Я сказал:
-- Верю. А хочешь, я тебе сапоги одену. Хочешь?
Оденься, пожалуйста. Зачем ты хочешь по моей комнате голая?
-- Мне так нравится.
-- Котлета ты. Вот ты кто.
--Дум-дум-дум!
Знакомый стук в дверь. Вот оно мое счастье. Это стучала
она. Надя. Котлета стала медленно одеваться. Голос за дверью:
-- Мартин, открой, пожалуйста, это я. Почему ты в
институт не ходит? Март, открой. Мне сказали, что видели вчера тебя пьяного.
Сволочь, ты! Помнишь, что мне обещал.
-- Наденька. Наденька. Наденька. -- Зашептал я.
Паника.
Я забегал по комнате. Мне хотелось найти моё нижнее
белье, которое безнадежно пропало.
-- Меня нет дома, Наденька, -- напевно пролепетал я и
тут же обратился к Виктории, -- Только пикни мне! Я тебе покажу покрывало
Исиды! Я тебя... У.
Я на цыпочках бегал по комнате.
-- Только пикни, крыса! -- совал я Вике под нос кулак.
-- Дум-дум-дум!
-- Мартин! Открывай!
Виктория сидела молча. Она была спокойна.
А я плакал.
Я плакал -- и Надя плакала за дверью, я слышал.
Я касался руками лица. От рук невыносимо пахло... Пахло
немытой женщиной. Как будто я всю ночь трогал за холку немытых женщин.
-- Дум-дум-дум...
Такого не бывает.
За дверью послышался еще один голос... Это крах! Это
был Джон. У него тоже ключ от этой комнаты.
Надя спросила Джона строго:
-- А где Март?
Джон с похмелья никогда не отличался особой добротой и
резко сказал:
-- В жопе. Я откуда знаю.
Да, Джон прав -- я в жопе. Я в такой глубокой жопе.
Джон стал открывать дверь. За столько лет я не выучил
наизусть ни одной молитвы. Даже "Отче наш..." не помню. Стыдно,
молодой человек!
Я чувствовал доли секунды. Холодный ключ вошел в
замочную скважину. Ключ завертелся... Мир завертелся. Один оборот -- погрозила
мне пальцем суровая Исида. Шелк! Второй оборот -- крутил пальцем у виска и
смеялся Глеб Всякий. Шелк! Третий оборот -- плакала Наденька. Шёлк! Всё!
Заскрипела дверь!
!!!!!!!!!!
Опустим завесу жалости над концом этой сцены.
Просто нечего рассказывать. Счастья у меня больше не
было. Дальше уже ничего интересного не было, поверьте мне. Аминь.
А дальше будет история шестая.
ИСТОРИЯ шестая: пасхальная.
О ТОМ, ФЛЕЙТИСТКА ИГРАЛА НА ФЛЕЙТЕ, А МАРТИН И ГЛЕБ
СТРЕЛЯЛИ ПО ПАРАШЮТИСТАМ.
4 мая 1996.
г. Кемерово.
Сегодня пасха.
Поросль зрела, искра намекала о пламени, мысли
устраивают бега на короткие дистанции, продолжается поиск поэтических форм.
Тело преспокойно проживает своей жизнью: поры кожи регулярно открывались и
выпускали на свободу результаты настроения.
Я палец о палец не ударил, чтобы вернуть своё счастье.
В прошлой жизни я был Магараджа. Ел маис, пил самый
дорогой Лапсанг Шоушон. У меня было несколько жен, замок и рабы.
Продолжение следует:
|
|
"Сергей Решетников - совершеннейший варвар в драматургии..."
Леонид Соколов |
|
|
