--
Дум-дум-дум -- аминь.
-- Открыто... -- сказал я. Как здорово, что я могу
говорить.
Сегодня ночью бог Рубль явился ко мне, пошелестел
полами своего пиджака, сверкнул глазами и сказал:
-- Дерзай, Мартин; ибо, как ты свидетельствовал обо мне
бежав из армии. Ты украл - и это было во спасение. Я твой Бог.
-- Дум-дум-дум -- аминь.
-- Открыто...
Однако:
-- Дум-дум -дум -- аминь.
И снова:
-- Дум-дум... -- аминь.
Опять:
-- Дум...
-- Ну всё, аминь... Открыто же.
Достаточно... С соседней кровати тяжело взлетел мой
друг и, выбрав верный курс, пошел к двери, пошел походкой достойной кавычек.
Глеб Всякий мой самый настоящий друг, без глупостей и предрассудков, без
пантомимы на лице в виде улыбки, без кощунства. Он похож на французского
маршала Мюрата - также безнадежно предан, также лих, также горяч. Женщины его
любят за черные кудри и за большой член. Друзья его ценят за нечеловеческую
силу, за умение вволю погусарить в долг за свой и чужой счет. Неприятели его
опасаются, потому как понятия о справедливости у него свои, а, в общем, он
добрый малый. О службе в Чечне Глеб вспоминать не любит. Но иногда он нас учит
ставить растяжки и рассказывает, какие вкусные толстолобики водятся в Чечне. Мы
знаем одно, что он любит теперь всё больше и чаще отключаться от реальности,
тем или иным способом. И еще он пишет картины. Ему бывает обидно, когда
говорят, что он рисует. Глеб называет это так: "Я пишу." Ну пишешь,
пиши.
Дверь догадливо озвучила финал моих измышлений о
хорошем друге, за дверным скрипом послышался громкий мат перехваленного Глеба
Всякого, он себя компрометировал:
-- В который раз я тебе говорю, что сраный ты козел!
Кричу же открыто... У нас тишина... На хуя ты шумишь? Сколько раз я тебе... У
нас умиротворение, покой... Ну чё ты приперся? Конь педальный. Черти принесли?
Глаз тебе на жопу натянуть... В таз твой вездесущий теннисных шариков
напихать...
Да простят меня мои читатели, примерный шквал фраз с
многоточиями обрушился на выносливое лицо Джона. Я не стал для править текст
Глеба, доводить его до литературного совершенства. Пусть уж будет, как будет.
Ведь это так и есть. Бывает, правда?
Джон под напором выстоял, наш добрый приятель Джон
выстоял. Это он решил зайти к нам в гости, это его тело беспричинно мотало по
общежитию, это он ежедневно искал себе применение. Деды в армии бы его убили
первым. Он, как тринадцатый апостол места себе найти не мог. "Время сейчас
другое, --говорил он, -- мне надо было родиться в восемьнадцатом веке".
"Тебе надо было совсем не родится", - говорил Глеб. И был прав. Джон
же оставался уверенным, что замечательно сочиняет каламбуры, что в ранней
молодости писал неплохие стихи, даже лучше, чем Вовка Дорожкин, король
студенческой жизни. Но с призванием всё же Джон до конца не определился,
возомнил он о себе... всякую херь о себе возомнил и ощущает своё маленькое,
земное счастье в регулярном присутствии везде и всегда. Джон всегда знал
практически всё наперед. Главный его недостаток в том, что он - зануда. Он тоже
анжерский, поэтому мы с ним и знакомы.
-- Какова хрена ты стучишь? Кричу же открыто...Какого
ты шумишь? Черти принесли? В таз твой вездесущий огурцов напихать... Помидор ты
сраный! Как ты мне надоел. - соорудил тираду Глеб Всякий.
-- Сам ты…. Сам ты помидор. Черти... Понятное дело. Я
тихо постучал - думал не слышно, странное дело... Постучал погромче - тишина,
как вымерли. Думаю, не может быть. А где? думаю. В институте застой - начало
семестра. Ну, дела... Не может их быть в институте. А где они могут быть?
Вопрос вопросов. Стукнул несколько раз громко, жду. Такие дела непонятные - выбегает
Всякий и материт меня, как умеет... Не, ну я чё - чужой на этом празднике
жизни? Ни хрена себе!
-- Заходи, -- сказал Глеб и освободил проход в комнату.
-- Красиво ты ругаешься, Глеб, -- сделал я ненавязчивый
комплимент, -- есть чему поучится.
Глеб же развалился на самодельной кровати, потянулся и
громко выдохнул:
-- Учитесь, дети мои.
Матом Глеб Всякий владеет отборным, чудным, можно
сказать, матом, он в этом деле самый настоящий князь, а мы по сравнению с ним
вассалы и дети, как он сам любит замечать.
А Джон невыносимый болтун, за бесценок может тебе
прочитать лекцию о появлении ненормативной лексики, о бескультурье, о различных
греховодных или бракоразводных процессах... Он знает, что я умею слушать.
-- Мартин. А ты можешь себе предположить весь ущерб,
который вы наносите государству? Вы лежа тут..? Понятное дело - огромный. Я
смеюсь, но ничего смешного на самом деле не говорю. Вы же паразиты!!! Бедная
наша Россия, куда она катится? Это же писец какой-то. И зачем Хрущев подарил
Крым Украине? "Я русский, я люблю молчанье далей мразных..." Когда-то
люди могли так писать, они любили свою родину. Это Фет написал, Мартин, он себя
чувствовал удивительно русским. Немец проклятый! Такие дела. А я так не могу
писать, Мартин, хотя твердо чувствую себя поэтом... в душе. Что-то происходит
бесповоротное с русским народом. Во власти опять одни евреи. Хочешь я помогу
тебе написать письмо президенту Ельцину?
-- Нет, не хочу, Джон.
-- А зря, Март. Я бы всех в этом письме разоблачил,
всех евреев.
-- Я уже больше не пишу писем, -- сказал равнодушно я.
-- А зря, Март. Надо писать. Надо писать больше и чаще.
Тогда, может быть, в нашей стране порядок обнаружится.
Неожиданно в наш разговор вмешался Глеб:
-- Джон, тебе бы неплохо жилось в 37-ом году. Тогда
много писателей было.
-- А ты не проводи параллелей... не проводи, --
защитился Джон, -- Ты не думай... Я знаю, о чем говорю. Вот тебя устраивает,
как сегодня живется простому человеку?
Но Глеб отпарировал:
-- Простому человеку всегда живется хреново.
-- Вот то-то и оно. Потому что паразитизм сплошной
происходит. Писец творится в стране с большим запасом полезных ископаемых.
И я тоже паразит, Мартин! Я тоже... я иногда тоже
думаю, что похожу на еврея. Такие дела...-- затих Джон.
Да, странные дела, непонятные. Я удивительно голоден,
нечего дичится своей сущностью, стыд выходит наружу со слюной. Голод правление
миром взял исключительно в свои руки, любовь не у дел, она обманывает себя,
пытается обмануть, не получается. Война не прекращается, президент не снимает с
себя вины за эту войну, мы ненавидим чеченцев, народ, как чеченский так и
русский дичает от бед и несчастий, народ ползает рядом со мной по
обезображенной красными нарывами поверхности, мы здороваемся друг с другом
молча, я опускаю голодный взгляд, люди тоже прячут глаза. Поверхность -
неровная, покрытая мелкими трещинами, она привлекает меня своей теплотой,
внутри под огромным давлением струятся потоки жидкости. Это нефть? Это что-то
другое? О, коррумпированная моя земля, сколько еще в тебе жизни! Насколько тебя
хватит?
Попробуй, воткни своё жало в её недра и ты получишь
уйму спасительного напитка, напои своё костлявое тело, оно тебе ещё пригодится,
чтобы утаптывать свою совесть, запрятав за щеку свою честь, прикрывая ладонью
свой стыд. Воткни свое жало, чтобы ничего не делать. И я втыкаю, пью. Охренеть!
Я хочу приватизировать эту жидкость.
Под ногами жизнь, я жажду её. Но вдруг резкая боль -
это я чувствую себя невыносимо вселенским, обожествленным, не откупоренным,
толстым, переполненным неким полуживым существом. Я зажмурился, напрягся...
Ловлю себя на мысли, что чувства материнства во мне не возникает и возникнуть
никогда не может; то, находящееся внутри, лишь обременяет меня. Я выдавливаю
что-то из себя, чувствуя легкую боль, и слышу с разных сторон крики: "Лишь
бы конституция была соблюдена. Лишь бы была... И всё будет хорошо" Прямо
передо мной подстелила своё одеялко добрая Исида.
Рядом стоит и почесывает брющко полковник Данилин.
-- А мы тебя заискались, Мартин. Отдай до конца долг
Родине. А то хуже будет. Это ведь срам!
-- Пошел ты на фиг, товарищ полковник, -- сказал я.
У всех в трудные минуты жизни возникает нужда в сострадании,
хочется получить его во чтобы-то ни стало, чтобы потом тихо, в одиночестве
поплакать. Но в эту минуту я нахожу лишь зрителей и советчиков, верных своему
лозунгу: "Лишь бы конституция была соблюдена..." Никто кроме Исиды
мне не помогает. Происходит страшное, из меня что-то выходит... Непонятно! Что
это?
Ясно. Еще секунда боли и...
Личинка. Яйцо. Вдруг из яйца вылезает беззубая Вера,
ложится на стол, раздвигает ноги и усердно мастурбирует. Во что превратилась
моя дочь!?
-- Дембеля уже уволились, Март. Теперь пришел твой
черед. Люби меня, Мартик... Люби... Я твоя навеки. Смотри, какая у меня
аппетитная пизда.
Из моего яйца появилась и просит меня любить. Это же
инцест. Почему-то мне нет до неё никакого дела...
Я опорожнил своё нутро, теперь оно готово принять в
себя нечто мягкое. Такова, оказывается, моя сущность: опорожнил - заполнил,
опорожнил - заполнил...
Я, под крики о соблюдении конституции, опять вонзаю
свой мягкий, на первый взгляд, хоботок в теплую поверхность, покрытую
неровностями, нервностями и темными столбами с крепко вцепившимися в тепло
корнями, в меня сквозь этот хоботок входит горячая, сладкая жидкость, согревая
и делая меня неподвижным.
Рубль мне сказал:
-- Но помни, эта жидкость уже приватизирована. Ты
опоздал, март.
О, коррумпированная моя земля, сколько еще в тебе
жизни! И не говорите мне даже о конституции, а то меня тошнит от переедания. Мы
выкачаем всё из этой земли, мы всё выкачаем и отдадим за долги, за старые долги
Советского периода.
Наконец я начинаю осознавать свою сущность.
Я -. Я - есть. Кровопийца. Вампир.
Я чувствую, как меня сверху ухватывает твердая,
холодная... И с другого бока - такая же твердая, холодная... Схватили... Что-то
должно произойти, но нужно бороться... Нужно непременно бороться. Борьба делает
человека человеком, борьба, а не конституция.
--Ты что, Мартин?! С ума сходишь? - стоял передо мной
Ваня Солнцев, а за ним в дверях испуганный Джон.
-- Может скорую вызвать, Мартин?
О, да! Меня зовут Мартин. Красивое у меня имя - Мартин.
-- А где Исида?
Ваня Солнцев и Джон вволю смеялись.
-- Март, надо завязывать с галлюциногенами. Психику
нарушишь совсем свою. И вообще надо подумать уже о будущем. Чё за делишки? Чё
тебе там за хренотень привиделась?
Почему-то у Джона всегда изо рта пахнет.
-- Почисти зубы, Джон, -- выразил я свое пожелание.
Джон отошел вглубь комнаты. Ваня Солнцев пощупал мне
пульс. Пощупал нежно по-женски.
-- Я предполагаю, больной, жить будете.
-- Конечно, буду. Куда я денусь. Меня бог так просто не
отпустит. А где Глеб?
-- К подруге ушел.
Глеб молодец. Пока я философствую и глюкую о
конституции и о богатстве российских земель, он зарядит своей подруге по самые
"не хочу". Глеб -- самый настоящий самец, породистый. Девушки уважают
его за это и всегда дают. Он им рассказывает о растяжках, а потом вставляет
свою гранату им между ног. Девушки это любят.
Ваня еще раз попробовал пульс. Мне стало понятно, что
ему это приятно. Мы все знали о Ваниной нетрадиционной ориентации и относились
к этому с пониманием. Поначалу Солнцев пытался нас вовлечь в свои голубые игры,
но потом понял, что бесполезно и отвязался. Он искал парней на стороне. Нам
было безразлично, чем там Ваня с ними занимался по ночам в своей комнате.
Общаться мы с ним не прекращали и даже пили вместе время от времени,
придерживая его на расстоянии. Ваню я тоже могу назвать своим другом. Он похож
на букву "Х", также искренне добр и милосерден.
-- Ваня, а ты никогда не женишься? -- осмелился
спросить я.
-- Где найти такую женщину, чтобы она была похожа на
Лауру Петрарки, -- глубоко вздохнул Ваня и отвел глаза к окну. Конечно же он
придумывает отговорки, ему неловко. Он еще раз попробовал мой пульс.
Я вырвал руку.
-- Хватит, Вань.
Ваня же всё равно придвинулся ко мне поближе.
-- Мартин, а расскажи какая она Исида.
Я его не понял.
-- Какая Исида?
-- Ну, которая к тебе приходила...
В разговор вмешался Джон:
-- Чё он тебе глюки свои что ли будет рассказывать, --
протягивает Ване початый стандарт димедрола, -- На, заглотни. Увидишь - какая
она Исида в настоящую величину... Но ты же не любишь женщин, Вань? На хрена это
тебе?..
Ваня же не отодвинулся от Джона, красиво закатил глазки
и выдал:
-- Нет, ты путаешь... У каждого свой внутренний мир. У
каждого свои мультики.
Я встал, попытался пойти...
-- Март, куда ты? -- побеспокоился Ваня.
-- Пить хочу. Принесите воды.
Ваня убежал в ванную. Он добрый. Когда на земле будет
голод, сверх прежнего голода, который был во времена Авраама, я знаю точно:
Ваня отдаст мне свой последний кусок хлеба. Глеб любил Солнцева за щедрость, я
- за скромность.
-- Садись, Март, -- сказал Джон.
Я садился. Густой лес подо мной напоминал иероглифы.
Пулемет замолчал десять минут назад. По всем правилам мы должны были погибнуть.
Черт побери! Я еще так молод! Лермонтов умер в 27. А мне еще восемь лет до
этого возраста. Я еще жить хочу! Я еще напишу своего "Героя нашего
времени"...
-- Зайчик! Зайчик! Я котик! Как слышишь меня? Прием.
Это голос Исиды. Осознаю себя. Невыносимо жарко. Дым.
Копоть.
-- Падаю я, Котик! Падаю моя милая! Постели мне одеяло,
чтобы мягче упасть! Постели моя дорогая!
По пульсирующему виску стекает струйка пота вперемешку
с кровью. ---- Сзади. Сзади, -- кричит мне Исида.
-- Хрен в засаде, -- отвечает пулеметчик Ганс, что
сидит во вражеском самолете.
Позади меня уже десять минут молчит мой пулеметчик. Что
с ним?
-- Почему молчишь, Глеб? Ответь мне...
Исида же от меня не отставала:
-- Зайчик! Как чувствуешь себя? Как здоровье?
-- А ты не догадываешься? Хреново здоровье, Исида.
Я крепко держу штурвал. Ил-2 с поврежденным двигателем,
с раненым пилотом... Подо мной земля пишет иероглифы. Еще чуть-чуть и баста. Не
дотянем. Вечер. Прекрасный закат.
Штурвал. Одна рука перебита пулеметной очередью с
"Хейенкеля".
-- Я жить хочу, Исида! Я любить хочу! Я хочу лежать с
тобой под одним одеялом! Врешь! не возьмешь! Так вот, дорогая моя Исида, когда
вспоминают о боге.
Я крестился, когда смоленский лес расшифровал мне свои
иероглифы - подо мной нарисовалась масса деревьев.
Я крестился, когда горящая машина сшибала первые
верхушки кленов.
Я крестился... Красавец-взрыв обработал большую
огненную воронку. От неё как хвост головастика шла короткая просека разбитых,
горящих деревьев. Я крестился.
Я крестился, когда уже всё кончилось. Я дожил до
девятнадцати лет и не знаю ни одной наизусть молитвы. Стыдно, молодой человек!
Уж хотя бы "Отче наш..." можно было выучить на досуге.
Не дотянули. Я крестился.
-- Молилась ли ты на ночь, Исида?
-- Пошел ты на хрен! Это из другой оперы.
Включается другая реальность. Передо мной стоит Джон.
-- Вот это ты гонишь, Март! Вот это да! Ни хрена, тебя
прёт! Здорово! вот это дела!
Джон поднимает меня с холодного пола.
-- Два шага вправо и... ляжешь. Там и дальше можешь
летать на штурмовике. А почему именно Ил-2, Март?
Я поднялся, хотел засмеяться, но ничего не вышло. Я не
умел смеяться.
-- А где Глеб?
-- У девчонки у своей лежит, тоже бредит. Она
прибегала, хотела уже скорую вызывать, такие дела, -- сказал мне Джон.
-- Он на полстандарта больше меня съел. Мы решили, что
он здоровее. Ему больше надо. Он не умрет, Джон?
Джон не на шутку испугался, я понял это по его глазам.
-- С чего он умрет? Такие не умирают, такие живут
дольше всех.
Я приподнялся на локте, голова свинцовая, в глазах компрессор.
-- Как раз такие и умирают, -- вышел из меня сжатый
воздух, -- сходи к нему, спроси, как у него дела.
Джон убежал. Я представил себе возможные размеры души
Глеба Всякого. Видимо, это большая пещера, она может быть через чур пуста, но
непременно должна быть большая. Я представил, как Глеб вздыхает. Кажется, что
пещера сейчас разорвется и задушит меня спертым, сырым воздухом. Для великого
заполнения нужна великая пустота. Такая пустота у Глеба есть. К тому же он
очень хороший человек. Плюс ко всему -- он мой друг, и мне небезразлична его
судьба. Мне кажется, что Глеб похож на букву "Ф". Это самая
подходящая для него буква.
-- Мартин.
Мне в затылок кто-то ярко дышал, обхватив меня руками,
нежными руками. Надя.
-- Надя.
Надя развернула меня к своему лицу и серьезно спросила:
-- Как ты себя чувствуешь?
-- Нормально.
-- Ты сволочь! Для тебя уже стало нормальным состояние
после стандарта димедрола.
Я конечно же не сказал и не скажу ей, что принял
гораздо больше.
-- Кто бы мог подумать -- я люблю наркомана, -- она
была прекрасна в печали. Только русская женщина может с таким тайным, прикрытым
скорбью наслаждением говорить о своем пропащем мужике. А дайте ей порядочного,
непьющего, некурящего, приносящего каждый месяц всю зарплату в дом вместе с
тремя чайными розами она не будет знать, что со всем этим делать. Она
растеряется. У нее в крови скорбь по пропащему мужику. Она любит убогих.
Наде было плохо, а мне до того хорошо, что даже дурно.
Надя плакала. Вообще-то, если честно, то я не люблю, когда Надя улыбается. Ей
это не идет. Вот вы представляете себе улыбающейся "Неизвестную"
Крамского? Улыбнись она -- весь шарм пропадет. Вот так и с Надей тоже. Ее
замечательные глаза блестят слезой. Это прекрасно. Но надо признаться: вы,
Мартин, свинья. Да? Ну да ладно. Почему же она молчит.
-- Свинья! Посмотри, на кого ты похож! Посмотри на себя
в зеркало.
-- Надя, я тебя люблю.
-- Да не любовь это, Март.
-- А что же это по-твоему?
Она теребила меня, а потом окунула мою голову в свою
теплую грудь.
Я набрал воздуха, нырнул под воду. Вода теплая, теплая.
Это не вода -- это любовь. Вынырнул. Посмотрел на себя в зеркало. Там: мешки
под бесцветными глазами, потрескавшиеся губы, белая-белая поверхность
называемая кожей. Рядовой. Я именно рядовой, и на большее не потяну.
Чего же Надя во мне такого нашла? Почему именно я? Я не
красавец, далеко не самый умница, не пишу стихов как Вовка Дорожкин, любитель
интимных тусовок и король студенческой жизни, не умею вбить гвоздя, как Денис
Вычурный у которого на руках по его словам самые, что ни наесть, трудовые
мозоли. И самое главное у меня нет денег, я не имею в карманах и на счету этого
нового Бога, а это в сегодняшнее время самый большой недостаток. Всё просто --
Надя меня любит. Это такое своеобразное рабство.
Вылазка в стан врага. Ночь.
Мои босые ноги ступают по тропе. Иногда я бросаю
дружеский взгляд на богатого ремесленника Глеба Всякого. Он ко мне тоже хорошо
относится. У нас много общего, он одного моего детенка крестил. Однако я думаю:
"Почему выбор пал именно на меня? На меня, на Глеба и на других товарищей,
мерно шагавших по забытой тропе. Мы воюем. Воюем уже два месяца. Монголы
сначала удивились нашей наглости, а потом, когда мы оприходовали один из их
передовых отрядов взяли в толк: кривичи задумали дурное. И вот теперь наш отряд
пробирается по этой тропе. Наша задача обрушиться, что есть мочи на правый
фланг монгольского войска. Они и в ус не дуют, не ждут оттуда. Но по большому
счету нас посылают на смерть. На смерть... Елки палки! А у меня детишек
четверо. У жены ладошки мозолями покрылись... Меня дома ждет Надюха. Картошку я
еще не успел посадить... Хотя нет, картошку значительно позже в Россию завезли.
Я поправил колчан со стрелами и луком (единственное мое
оружие). Колона остановилась. Пришли. С самого начала я понял, что это мой
самый главный глюк.
Горят костры. Стан врага. Мы рассыпались по лесу и по
приказу двинулись вперед. Шаг за шагом мы приближались к врагам. Должен был
сработать эффект неожиданности. Но нас обнаружили. Справа от меня заиграл огонь
факела. Крик. Еще крик. Короткая стычка.
Все бросились к тому месту, откуда доносился шум. Я,
естественно, не старался ринуться в гущу боя, у меня же четверо ребятишек.
Мне удалось добраться до места событий тогда, когда уже
всё улеглось. На земле -- трое мертвых: двое плосколицых монгола и один кривич.
Я не знал, кто он такой, но, судя по его безусому лицу, его мать была не на
много старше меня. Возле убитых монголов тяжело дыша стоял седобородый кудрявый
ремесленник Глеб Всякий. Он успел вовремя. А почему ему не успеть вовремя, у
него ребятишки под стол не бегают, он сам вон какой здоровый. Выяснилось, что
одному часовому удалось убежать. То есть, ни а какой неожиданности теперь речи
быть не может. Приехали мужички. когда мы уже шли дальше Глеб мне тихо сказал:
-- Зря мы растяжек не наставили, Март.
Я сказал:
-- Еще успеем.
Я понимал, что шансы остаться в живых уменьшились
вдвое.
Вдруг из лесу появились серые толпы, похожие на полчища
крыс. Очухались плосколицые. Где-то уже был слышен душераздирающий лязг мечей и
сабель. Теперь я отчетливо различал людей. Вот они монгольские братки! Странно
было видеть их пешими, казалось, кушают они тоже не слезая со своих
коротконогих лошадей. Пеший монгол воевал плохо. Но их было много: раза в два
больше, чем нас. Понял я это, когда одну мою стрелу поглотила толпа. Стало
страшно. Наши побежали назад, и я побежал. Потом что-то меня остановило, я
повернулся, увидел, как некоторые мои товарищи остались на месте и стали биться
с монголами. Мне стало ясно, умирать надобно вместе. Неподалеку трое монголов
окружили нашего воина. Стычка была не на жизнь, а на смерть. Один желтолицый
боец вскрикнул нечеловеческим голосом, упал на землю в судорогах. Я пришел в
себя, когда кривич, окруженный уже только двумя монголами, споткнулся, упал, но
тут же вскочил на ноги. Я натянул тетиву. Стрела пошла, засвистела и нашла
мягкое место в спине одного из врагов. Тот молча опустился на колени, наклонил
голову к земле и замер. Кривич же сокрушил свой топор на голову раненого. Я
подбежал еще ближе и увидел этого воина -- Глеб Всякий. Он храбро бился с
последним оставшимся монголом и не видел, что сзади на него несется еще полчище
кочевников. Я крикнул ему об опасности, он не услышал.
Потом Глеб орал во всё горло:
-- Март, мы сможем их победить. Обязательно сможем!
Смотри, какие они маленькие. Видишь?
Всё перемешалось.
Я хотел увидеть солнце, но была темень. Я крикнул
Исиду. Но Исида не отвечала. Я хотел помочь Глебу, но его поглотила толпа. Я
заплакал. Мы, оставшиеся в живых побежали прочь. Выбежали на чистое поле,
оглянулись. В лесу продолжаются крики. Вдруг слева рождается могучее. Серая
масса в сотен пять и все на лошадях. Понятно, бежать некуда. В моих
внутренностях родился вопль умирающего зверя. Я кричал, звал Исиду, просил
укрыть меня своим одеялом от этого страха. Я, торопясь, положил стрелу, натянул
тетиву и, дрожа всем телом, прицелился. Моя дрожь передалась земле. Лавина
быстро надвигалась. Я выстрелил. Стрела пролетела метра три и прилегла на
землю. Почему? Что такое? Что делать? Кто виноват? Кому на Руси жить хорошо?..
На Руси никогда не было нормальной конституции. Достаю из колчана еще одну
стрелу, а боковым зрением улавливаю оскаленное лицо всадника на расстоянии
несколько шагов. Всё. Пиздец. Почему ты не помогла мне, Исида?!
Не успел. Не натянул. Всё! Почему выбор пал именно на
меня? У меня детишек четверо... У жены ладони в мазолях...Надюха останется
одна. Картоху я еще не успел посадить... Нет, картофель только при Петре
завезли. Я, в конце концов, еще не написал конституцию. Как так?
В спину воткнулось что-то острое. Неумолимая,
нестерпимая боль. Секунды адских мук. Я повернулся увидеть лицо палача. Увидел
широкую лошадиную морду, окровавленную пику... Грязная рука потрясающая этой
пикой, и оскаленная улыбка, дикая улыбка Андрюхи Пилина, парня из соседней
общаги, который добивался Нади, покуда я был на весенней практике. Я ему так и
не набил рожу.
-- Козел ты! -- Успел выкрикнуть я. Всадник еще раз
размахнулся пикой и ткнул мне прямо в живот. Мой организм как будто ждал этого
потустороннего вмешательства, он принял всё без боли, с надеждой, с Надеждой.
Я упал под копыта испуганной лошади. Открыл глаза. Надо
мною нагнулся Борис Николаевич Ельцин и сержант Корчморуков.
-- Я выдумал новую эффективную реформу, Март, -- сказал
Борис Николаевич. Лицо его было усталым, речь замедленной.
-- Какую, -- прошипел я сквозь силу.
-- Это пока секрет, -- приложил палец к губам Ельцин.
-- Ну, как идет служба? - криво улыбнулся Корчморуков и
перерезал мне горло.
-- Мартин, миленький! Ну что делать!? Скорую уже
вызвали, потерпи маленечко... Миленький мой! Сейчас они приедут. Господи-и!
Я лежал посреди комнаты. Надо мной со слезами на глазах
Надя, моя Наденька, моя любимая Надежда. Я попытался подняться, вернее
попытался дать себя поднять.
-- Какая у тебя жена, Мартин? Какие четверо ребятишек?
-- плакала Надя.
Я не обиделся, но ничего не сказал -- не мог.
Потом пришли люди в сиреневых халатах... Скорая.
Вызывать хорошеньких девушек можно по телефону "03"! Молодая женщина
в очках попросили меня приподнять выше торса футболку.
Я спросил:
-- Вы Исида?
Она сказала, что да. Я ужасно обрадовался. Рядом со
мной сидели Надежда и Исида. Мы втроем. Я думаю, Надя не обидится, если я
заведу себе вторую жену - Исиду.
Надя уже ничего не говорила, но я продолжал её слушать.
Одни согласные...
-- Пмнш, кк тгд т чтл мн стхтврн, блс прзнтс, чт тв. Вт
тгд пнл, чт чвств п тншн к тб. Тв бспмщнст щ блш пдтлквт м лбв... Лбл тб...тб
лбл.
Кукла. Она пластмассовая кукла.
Я почувствовал кукольный взгляд и легкое прикосновение
к лицу, ощутил действительность. А может действительность -- это ТО, а ЭТО --
фантазии.
-- Мартин, ты должен потерпеть...
Она плакала. Я её люблю. И какая тут к черту
конституция, когда у меня такая женщина! Она живая. Она живее всех живых. А вот
Исида кукольная... И зачем мне Исида с её одеялом, когда у меня такая женщина!
И друг у меня хороший... Только лишь бы он жив остался, а то я не смогу дышать
с сознанием того, что мой лучший друг по глупости ушел в мир иной. Не смогу...
Надежда плакала.
Прошла вечность -- она плакала.
Я куда-то уезжал -- она плакала.
Я лежал в комнате освещенной фиолетом -- она плакала.
Я уже спал -- она плакала.
Меня спасали -- она плакала.
Я мог умереть -- она плакала.
Я не плакал -- она плакала.
Я -- она.
Мы жили, а Глеб умер.
Пусть всегда будет солнце. Аминь.
ИСТОРИЯ четвертая: клиническая.
О ТОМ, КАК НЕПРИЛИЧНО ЗАНИМАТЬСЯ СЕКСОМ В ПАЛАТЕ.
10 ноября 1995. Больница N3, г.Кемерово.
Здесь нет эллина и иудея, нет обрезания и необрезания,
варвара, скифа, раба, свободного, но всё и во всех -
всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать
лет; и он умер.
Дзяды по Всякому длились два дня -- пока пили, пока
была водка. С похмелья думать о смерти не хотелось -- болела голова. Друзья
провожали его в мир иной по всем правилам. На вытянутых руках несли до
магазина.
Мы жили, а Глеб умер. Мой самый лучший на свете друг
умер. Я плачу. Я плачу по тебе, мой дорогой дружище! Я лежу в больнице и плачу.
Меня откачали, Глеб. Меня вытащили. Нам больше не спеть с тобой на пару
интернационал, нам больше не писать с тобой новой конституции. Я обещаю, перед
лицом своих товарищей, довершить нашу работу до конца.
Я лежал и клялся больше никогда не употреблять
транквилизвтаров. Странно.
Странно. Но о смерти Глеба думалось невероятно просто:
ни жалости, ни сочувствия, лишь обида. Сегодня во мне родилась мысль: кто-то из
нас непременно должен был умереть. И умер он, а не я. Человеческого в этой
мысли мало.
Но я ничего, никому не рассказывал, надел на себя маску
траура и сожаления.
Надя пришла меня попроведать. Она приезжает ко мне по
два-три раза в день. Это любовь, черт побери.
Мне всегда казалось, что буква "О" должна находиться
в конце алфавита, по крайней мере, после буквы "С" или после
"Т". Я понимаю, что это глупо и никому не нужно, но буквы это моя
страсть. Я так чувствую. Ощущение о другом местоположении буквы "О"
всегда сбивает меня с толку. Когда идет работа со словарем и мне нужно найти
нужное слово на эту букву, я ищу ее в конце словаря. Что это? Может я - того...
А может быть действительно нужно поставить "О" после "Т".
Надя, кстати, удивительно похожа на букву "О". Нет, она совсем не
толстая, просто она такая же ласковая, ровная, добрая. Одним словом:
"О-о-о!"
-- Привет! Ну, как ты?
-- Нормально.
-- Нормально - это плохой ответ. Тебе после таблеток
тоже было нормально...
-- Хорошо.
-- Другое дело. Я тебе яблочек принесла.
-- Спасибо.
Она положила пакет на облезлую тумбочку. В воздухе
повисла тишина. Я чувствую. Надя чувствует. Минута ровного течения времени. У
меня уже выработался иммунитет к тишине. Я уже привык, что меня сначала
зондируют, а потом говорят правду. Надя продолжила:
-- Вчера Глеба хоронили.
-- Я знаю и не хочу такой правды, Надь.
-- Надо жить, Мартин.
-- Как-то всё не так у нас получается. Мы четыре года
как живем в новой стране, а уже столько смертей. Казалось бы, живи, радуйся.
Ничего не запрещено. А мы волю путаем со свободой, Надь. На хрена?! Мы не умеем
жить в таком обществе. Из нас рабского не выбить... Нам нужно учиться жить. Нам
нужна новая конституция. Мы должны были её написать с Глебом.
Надя поправила мне под голову подушку, погладила меня
по волосам:
-- Что тебе врач говорит?
Я спокойно сказал:
-- Да ни фига, он мне не говорит. Ходит пьяный. Думает,
что в нем пропал Склифосовский. Зарплату два месяца не давали. Что ты хочешь,
Надя? Для него же один мир рухнул. А он любил этот мир. Он каждый год ездил в
Крым, он с отпускных покупал себе ковер, он как всякий порядочный интеллигент
состоял в партии... И вдруг всё рухнуло! В тартарары. Оказалось, что семьдесят
лет строительства коммунизма прошли даром. Я бы тоже запил, Надь. Но жалеть-то
нужно не его, а меня, тебя, Глеба и таких как мы, потому что его сознание уже
сформировано, у него уже стоят все точки над "и". А мы... А мы зреем
на сломе, Надь. У меня нет часов, Надя. И сколько еще так будет длиться? И толи
еще будет? Может хорошо, что Глеб умер.
-- Не говори так. Ты слишком много говоришь. Подумай о
чем-нибудь другом, -- пристально посмотрела мне в глаза Надя.
-- Я, видимо, за него должен жить, Надя. За Глеба
должен жить я.
-- На вытянутых руках до магазина несли.
-- А почему до магазина?
-- Дальше погрузили на машину и повезли.
-- Глеб тебя любил, Надь. Глеб тебя очень любил.
Мерзко, скверно. Мне неинтересны мертвецы. Я боюсь
покойников. Я боюсь даже о них думать. Хорошо, что я не видел мертвое тело
Глеба.
-- Знаешь, его так вздуло... Ужасно! Он кажется стал
еще больше.
-- Хватит. Не надо мне рассказывать.
Надин траурный вид впечатляет. В этом есть своя
прелесть. Надя в печали прекрасна. Она красива скорбящая. Серенькая блузочка,
черные кюлоточки, под ними -- черные, очаровательные чулочки, далее маханькие,
чернокожие полусапожки... А обесцвеченные волосы, уложенные строго, блестяще
венчает черная заколка. Сама печаль сидит передо мной, устремив свой скорбный
взгляд. Я не выдержал этого. Она такая искренняя на самом деле. А может -- это
притворство? Во-первых, она тоже притягивала Глеба Всякого, когда однажды я
выпив лишка не стоял на ногах, он имел наглость приставать к ней - пьяный. Она
пожаловалась. Я выговаривал Глебу, а он crespo, bianco e grassotto отнекивался.
Я не верил и смиренно ревновал. Всякий был из тех людей, которые нравились
женщинам. Его любили дамы. Я боялся, думал, что Глеб не безразличен Наденьке. И
однажды он сделал это. ЭТО. Они не справились с природой. Они трахались прямо в
подъезеде её дома, недалеко от общаги. Их заметил Джон, и всем сразу сообщил по
простоте душевной. Она прятала глаза. Глеб пропал на неделю. Я знал -- он
сделал ЭТО. Они были вместе. Когда я попытался докопаться до истины, получил
жесткий отпор. Наденька много плакала, говорила мне, что как я такое мог
подумать, что Джон выдумщик и фантазер, а сама прятала глаза. Она целую неделю
сопротивлялась, оправдываясь, всучивая мне в мозги разные истории о
психологических кризисах, о своих опасных днях. Дни действительно были опасные.
Я всё понял. Мне хотелось убить Глеба. Я ненавидел и боялся его. Он животное.
Но он тоже любил её. Он любил её тоже. Amige! vale! О покойниках только хорошо.
Зачем она дала ему повод?!
Зачем она дала ему повод?!
Продолжение следует:
Выгодный прокат авто, арендовать машину в Москве. Специализация компании АвтоПрокат Москва - автопрокат в Москве без залога, без водителя и с водителем. Автомобили в аренду представлены в различных марках: Ford Focus, Mercedes-Benz, Toyota, Hyundai, модификациях и классах: от "ЭКОНОМ" до "ЭКСКЛЮЗИВ"
